Китайский божок

Рассказывали мне на Дальнем Востоке интересную легенду. О каком-то китайском божке, который будто бы много лет охраняет в тайге плантации китайского женьшеня. Дело в том, что ещё до революции Дальний восток, как и сейчас, активно заселялся китайцами, как в анекдоте, «мелкими группами по сто тысяч человек». Тогда-то они и разводили в тайге плантации этого чуть ли не мифического растения. Умеючи, надо сказать, не так-то это просто плантацию женьшеня удержать, тем более дикого. Это домашний женьшень растёт лет пять, а дикий, настоящий, в десять раз дольше – пятьдесят, а то и поболе, за поколение особенно не насобираешь. Отличить его от домашнего, кстати, если не знаешь, не так то просто. И тем не менее, корень, как человек: вот очень похожее туловище, шея, голова, руки, всё как у людей, не знаю, может у него и душа есть? Так и отличают - у домашнего, огородного корневища нет шеи. Дикий же, самостоятельно впитывавший в себя таёжное, горькое солнце, ценится, само собой, гораздо выше, но и трудов, с ним связанных, гораздо больше. С одной стороны – пригляд за ним нужен, где, что и как, а с другой – дюже он чуткий, любит расти в одиночестве, чуть что не по нему, заденешь… Совсем недавно, мода тогда такая была, в тайгу на тракторах да вездеходах ломиться, так ведь передавили всё… Женьшень даже если его слегка задеть, чуть-чуть кожуру сдёрнуть, впадает, как говорят, в спячку и долго сам собою лечится где-то глубоко в земле, а потом неожиданно снова появляется, и даёт себя обнаружить. Через три года, через десять – бог его знает. А тут, на плантациях, всё выверено, известно. Потому и жили на одних и тех же местах по несколько человек, что передавали заимку от отца к сыну, от сына к внуку. Так что каждое поколение собирает работу предыдущего и сажает для следующего. Но потом пришли другие времена, китайцев «ушли», и плантации остались не в удел. Так вот, говорят, будто бы иногда «корневщикам», промышляющим добычей женьшеня в тайге недели и месяцы, часто в поисках одного корешка, случалось иногда находить удивительные плантации на крохотных участках земли, но с таким крупным корнем, что даже часть собранного делала человека состоятельным, минуя многие годы упорной работы. Однако никто якобы никогда не мог прийти на это место дважды. Сколько не слышал, так всё за охотничьи байки принимал, что у костра в похвальбу сочиняют. Кто поверит, что где-то ты нашёл такую волшебную плантацию и потом будто забыл туда дорогу. Да ни за что! Бывалый усмехнётся в ус, хлопнет по плечу, скажет – ну где уж нам свидеться с твоей хозяйкой медной горы, пойдём-ка лучше спать. Но вот однажды я сам стал свидетелем этих событий…
Любой корневщик, имеющий хоть какой опыт работы в тайге, легко может узнать места, в которых когда-то уже были искатели женьшеня, по знакам оставшихся на деревьях. Дело в том, что если ты нашёл женьшень и, что называется, не впервой, то ты его не станешь сразу вырывать из земли - повредишь, ты осторожно час за часом будешь внимательно его окапывать, чтобы не дай бог не задеть белые маленькие отросточки корневища. Бывает так, что целый день будешь копать, может быть, и больше, лишь бы сохранить его жизненную силу неповреждённой. И вот ты его выкопал, аккуратно, но ведь и это ещё не всё, ты же не бросишь его так в рюкзак, не повесишь за плечо, как придётся, – его надо сберечь, донести не повреждённым. И тогда что делают – топором сдирают с кедра кусок коры, с локоть длинной, снимают древесину с уголков, в центр листа кладут мох, в него женьшень и потом заворачивают наподобие конверта, закрывая корень этими уголками, и вот в таком вот виде уже несут до дома. Кедр же с засечённой корой остаётся на всю свою долгую жизнь отмеченным и вот именно по этой отметке корневщик узнаёт своего далёкого собрата, когда-то нашедшего здесь искомое. Именно поэтому он непременно будет тут день, два кружить, но найдёт вновь выросший в этих местах женьшень. В народе эта кедровая отметка называется «лабада» и всегда выглядит лакомым кусочком ещё задолго до самого женьшеня. Как кровь раненного животного подстёгивает азарт охотника, забывающего о сне и отдыхе в порыве преследования, так и лабада, особенно старая, заросшая, окружённая со всех сторон наростами коры, так что уже давно стала похожа на узенькую бойницу, выглядывающую несколько десятков лет из толщи дерева, – лучший аванс искателю женьшеня. Чем древнее лабада, тем крупнее может оказаться женьшень, на который она указывает! Дерево при этом может уже сгнить и упасть, но лабада останется и будет от этого только ещё ценнее! Так вот, как-то раз вдвоём с товарищем мы ходили на разведку в тайгу и буквально в трёх, четырёх километрах от стоянки наткнулись на уже сгнившую лабаду и, недалёко от неё, как бы напротив, на деревянное изваяние китайского божка, как мы его окрестили, тоже сгнившее, но отчётливо угадывающееся, в мощном продолговатом куске дерева знававшего когда-то умелые удары топора. Ох, что в нас тут же проснулось! Скрупулезно, как охотник, попавший на след дичи, с раздувающимися ноздрями стали мы метр за метром исследовать окрестности. Не прошло и двух часов как вышли мы на это легендарное место – китайскую плантацию женьшеня! Выглядело это очень просто: между сопочек затерялся такой небольшой пятачок земли сплошь усеянный «петухами»! Петухами называют старый и очень большой женьшень, у которого уже пять отросточков – это предел, больше не бывает. У нас головы чуть не унесло от такого водопада радости. А так как нас было в команде четверо, вышедших на поиски и разошедшихся в противоположные стороны, то мы это место засекли в прямом смысле слова: крест на крест порубили окрестные мелкие деревца, поставили метки на стволах, как добирались, – обозначили тропу и только после этого уже затемно мёртвые от усталости вернулись к стоянке. На следующий день, не выспавшись, рано утром, уж как замуж невтерпёж, наскоро похлебали из котелочка чайку и, уже вчетвером, отправились ну можно сказать за сокровищем… Чем это обычно кончается?
Да, так оно и вышло – и тропу нашли, и засеки, и даже лабаду эту снова отыскали – всё напрасно! Куда делась плантация?! Четыре дня хором искали – бесполезно… Отсюда, после этого случая, и я невольно задумался, неужто действительно китайский божок охраняет свои китайские плантации от незванных гостей?


2.

Интересно вот что. За перевалом, ближе к Японскому морю жила странная народность. Не народность, а так, непонятно кто. Звали их «тазы». Выходишь к их посёлку, как в другой мир попадаешь! Тайга, а у них всё чисто, аккуратно, кругом дорожки, домики на загляденье. И только эти самые тазы. Никого другого не принимали к себе. И при этом очень гостеприимные, открытые. В любой дом зайдёшь, хотя и в несколько – в каждом тебя встретят, за стол усадят, накормят, напоят, нальют. Сами они, правда, на счёт «налить» - очень спокойно.
Тоже выращивали женьшень, как и те китайцы, даром, что и выглядели точно как они. Не знаю откуда эти «тазы» пришли, но помогали им власти тогда лучше некуда. Свободный лов рыбы, свободное пользование нарезным оружием… А охотник в тундре с карабином это… Это значит, что он хозяин тайги, это значит, что он может жить спокойно. Может поэтому, они так обособленно жили? Так или иначе – очень бережливый народ. Своего зверя отстреливают только в самых необходимых случаях. Приезжаю как-то на свой солончак, за оленем приглядеть смотрю чужой мотоцикл стоит у тропы. Ижак, «Юпитер» или «Планета» с коляской, но точно не наш. Своих-то как облупленных узнаёшь! Ну понятное дело. Достаёшь коробок спичек, вынимаешь из него спички, засовываешь в него свёрнутую бумажку и под кожаный ремешок мотоцикла. По первому разу предупреждаешь. Если особо сердобольный можно и во второй раз предупредить и в третий, но рано или поздно научишь. А так возвращается человек и видит пустой коробок спичек с бумажкой. Знак – лучше некуда. На своей охотничьей территории мог запросто сжечь, ан нет – предупредил. Больше я его не видел ни разу. Сам я за зверем никогда не заходил к ним заимки. Особенно и нет смысла зариться. У меня тогда было своих солончаков, наверное, штук двенадцать – куда больше. Своего хватает и дать тащить потом далеко. Зачем им так далеко? Тоже непонятно. Своего зверя, как будто берегли.
Рыбы тогда в реке – море! Просто кишела. Приходишь к ним в гости, а вдоль берега мальчишки тягают, даром что ни на пустой крючок. Разная сёмговая рыба. Маленькая, но вкусная. Медведя можно запросто у воды нагнать. У нас-то вряд ли… Если медведь не пуганный даже, то его быстро напугают и выследят.
Однако спросишь, где есть корень – никто и ухом не поведёт! Здесь гостеприимно, но очень строго.

Красиво. Заходишь в такое место, где человек не добирался. Или дорог нет, или не удобно дичь тащить, просто далеко. Кедровые шишки под ногами ковром, как в сказке! Вся тайга кедром живёт. Наверное и нет зверя, который обходит кедровый орех. Слышишь, там где-то слева медведь дрынжет, пройдёшь немного – оп, там кабан чавкает, приглядишься белка в ветвях трескает. Белка она интересно так шишки ещё на земле от шелухи, смолы очищает, а потом уже взбирается наверх и там милуется с шишкой наедине. Чтобы руки не пачкать смолой, (в тайге крана с водой не найдёшь руки помыть). И что делаешь – кидаешь в белку палкой, она от испуга бросает шишку вниз, а ты подбираешь – по дороге есть что перекусить, а ты себе ещё очистишь! У неё, кстати лапки всегда чистые! Как она справляется не знаю. А вот у медведя на лапах целые сантиметровые смоляные подошвы! Не знаю, как на самом деле, но у нас, у охотников поверье, что эту-то лапу он и сосёт зимой!

Однажды стал свидетелем верхового пожара. Страшное, я вам скажу зрелище! Огонь со страшной скоростью несётся поверху, гудит, как в трубе только стократ сильней. Чёрно-красное пламя каким-то вихрем, тайфуном к небу поднимается – впечатляет, на всю жизнь запомнил.
Нас тогда помню всех погнали на тушение. Людей, технику всю, что нашли: бульдозеры, тракторы. Были у нас за плечами баллоны двадцать литров и насос в руках… Ну, что этой пшикалкой сделаешь? Пока головню потушишь, огонь тебя сверху уже обошёл и окружил. Бульдозер также – пока полосу расчистит, огонь уже радиаторы плавит – приходится срочно отступать… Тогда, правда тайга всё-же тогда так не горела, как сейчас. Да и все знали, кто устроил это случайное возгорание. Лес выжгут, а потом соседний, как сожжёный вырубят. Всё просто и нагло.
Помню, тогда в деревню к нам пришёл один из тех тазов. Лет, наверное за сорок было мужику. По мне тогда так уже крепкий мужик. Нет, никто у него из деревни не сгорел, все вовремя ушли. Сгорела дочиста плантация женьшеня… Тебе это трудно понять. Трудно представить, что значит плантация, которую сажал ещё его прадед! Можно представить, что у него было с ней связано, да и какие корни там были! Я думаю, не смотря на контроль тогда со стороны властей, были у них свои связи с Китаем, туда он и уходил. Тогда я в первый раз увидел, как человек седеет за одну ночь. Просто вернулся с копной белых волос. И через день застрелился. Вот такая вот цена.

Берлога

Восточная Сибирь. Год, наверное, восемьдесят пятый, восемьдесят шестой. Снимаем сейсмику… Сейсмика? Да это просто, как баня! Задаётся умными людьми азимут, а потом кто-нибудь другой тянет по маршруту, километров десять проводов. Но не просто так, как попало, а особой такой змейкой, змеюкой, которую и поднять-то под силу не всякому, не то, что уложить. Наверное, за красоту и многожильность проводов, называют её ещё косой. Ну, так вот, укладывают её, а потом ставят через каждые двести метров сейсмоприёмник, который должен фиксировать колебания почвы, грунтовых пород и прочее. Ночью отряд взрывников в определённых местах производит взрывы, так, одну-две тонны и всё это пишется на ленту. М-да. А эти магнитофоны, между прочим, многоканальные, стояли через каждые десять километров. Долго стояли то, да и стоили они, ну, скажем, как «Волга»! И ведь никто не трогал! Другие теперь времена.
Возвращаются «косачи», это как раз те, которые эти тяжеленные провода с вездеходом протягивают, и, прям так с порога, на весь лагерь: «Мы дальше не пойдём!» Все всполошились, засуетились, что такое, как же так. Дело в том, что косач не имеет права не только, что называется, не идти, но даже на градус отклоняться от своего заданного маршрута. Если дерево попадается, то два шага в сторону, проходишь вперёд и возвращаешься на профильную линию – метра четыре запас. Болота, холмы и деревья не в счёт – будь добёр как говорится. Оченно это ответственное дело. Сто, сто пятьдесят километров таких просек и две карты сейсморазведки на стол: одна - в военное ведомство, другая – геологам. Первые рассчитывают возможное прохождение ракеты над этой зоной, с точным огибанием рельефа, вторые же предполагают наличие полезным ископаемых и тому подобное. Словом не так всё просто, с помощью этих карт, например, доказали, что полуостров Таймыр был когда-то просто островом... А это, соответственно, предположили сразу геологи, наверняка означает то, что на месте излома находятся те самые искомые ископаемые. Кстати, так оно и оказалось впоследствии. Ну вот… В общем всё серьёзно, а тут на тебе «не пойдём»… В чём дело? Оказывается на пути вездехода холмом взбугрилась огромная берлога и строго по профилю не объедешь не пройдёшь… Все чешут репу, что делать, с берлогой? С одной стороны интересы, так сказать, науки, а с другой, непосредственно к нам обращённой - мишка в берлоге. И вот ведь какая штука оказалась: всякий народ был в отряде и зелень и бывалые охотники и так, люди опытные – все под разными предлогами отказались. Мало ли что, зачем нам проблемы? Да и что, в самом деле, делать? Поднять зимой медведя – шатун всему району - не сдобровать. Застрелить? Хлопот с егерями не оберёшься, да и кто-то его оттуда всё равно должен достать. А кто? Ну, кто-кто?! Переглядываемся. А у нас ещё надысь, трактор-болотоход Т-130 под лёд провалился. Река замёрзла, а в верховьях взяли и перекрыли плотину, так что вся вода ушла и осталось пустое пространство подо льдом метра два высотой, а внизу снова таки донный лёд… Вот в эту ледяную квартиру и провалился. Забавно, но неприятно. Я, между прочим, на нём лепестричество чинил… Ну, в общем всё понятно, никто не хочет напрашивается на ещё один ЧП.
Что говорить, поехали мы втроём. Вездеход Газ-71, в народе, за глаза, любовно прозванный «шершебка», бригадир «косачей» – отчаянный парень, которому как говорят всё по ветру... и я, как старший техник ответственный за расстановку и исход сражения. Генералиссимус, правда, из меня!.. Что это такое, медведя поднять зимой из берлоги представлял себе только по рассказам бабушки! Хотя нет, был один неприятный случай… Однажды, кажется годом раньше, собрались наши разведчики полезных ископаемых поохотиться. Какой русский мужик, будучи на севере, откажет себе в этом удовольствии, какой русский не любит быстрой езды? Даром, что не по пьяни оседлали два вездехода и поехали берлогу искать. Нашли – умельцы! Попрыгали с машины и давай «охотиться»… Да только что это за охота: медведь то спит! И вот тогда-то, теперь уже без стыда не могу вспомнить, окружили эту берлогу наши качающиеся удальцы с винтовками на изготовье, и стали ждать, от нетерпения поигрывая курками, а один из них, самый бойкий, настырно так, начал ковырять в берлоге длинным шестом… Ну, а потом одновременно раздалось несколько выстрелов. Казалось тогда бравым ребятам, что называется это охотой. Пока не протрезвели. Я уж подумал про себя, не наказывает ли меня Бог, за то, что не удержал тогда остальных от той позорной охоты? М-да. Ну вот, в общем, поехали. Показывают нам то место: профильная линия, а потом голый спуск метров сто пятьдесят. И вот от верхушки этого бугра метрах в двадцати, двадцати пяти внизу холмик странный, снежком эдаким рыхловатым, как-то по особому присыпанный, вот тебе и опушка, думаю, а из середины холмика неровными толчками пар поднимается. Откуда пар при минус тридцати? Ну в общем всем всё ясно, да только кто скажет, что делать… Развернули мы вездеход, кто до этой идиотской идеи додумался тогда, уж сейчас и не вспомню, обвязали меня верёвкой (никто больше не согласился), и другой конец к «шершебке»… видимо подразумевалось, что если что… меня оттуда, из берлоги, только мигни, успеют вытянуть. Почему-то тогда никто не вспомнил о том, что если медведь всерьёз побежит, то он ведь по прямой и вездеход обгонит! Это так с виду кажется, что он грузный и не поворотливый - если что, то он свои пять сотен кэгэ до шестидесяти километров разгонит, не успеешь соскучиться! Успокаивал себя, может быть тем, что, мол, зачем ему сердиться, ведь нам то его только выгнать надо, чтобы косачам дорогу открыть, так что тово... Ну, пошёл я под откос, внушительно так кряхчу, снег с плеч грозно отряхиваю, да всё неприметно оглядываюсь, мол понимают ли на что я иду. На медаль! Овца на закланье… Подобрался осторожно, изготовился, сам себя охрабряю, мол меня так просто не возьмёшь, я сам кого хошь в оборот возьму. Лёг на снег и пополз. Извазюкался, конечно, что медведь, в зимнюю спячку, но подкрадываюсь, тешу себя мыслью, незаметно. Лыжину в нору так робко пихаю, подразумевая наверно: «эй ты, медведь, выходи, а то я за себя не отвечаю», ну а сам, понятное дело, другой рукой за верёвку держусь. Дёрну, если что, косач подстрахует вездеходом, и тогда держи-свищи, ну понятно, по плану, вроде всё культурно! Однако. Уж и так пошебуршил и так – ни звука, ни движения, только пар неторопливо из норы морду свою выказывает. Ну, думаю, хитрюга, ждешь, когда я к тебе с ногами на обеденный стол залезу, ну уж нет, ещё поглядим чья лыжа длиннее! И с удвоенной силой ка-ак, - хвать по сугробу! Нет, ну в самом деле, я бы давно уже проснулся, если бы у меня по кровати так лыжей тяпали, а этот нет, смотри… Затаился. Терпеливый. Был со мной случай, когда голодная по весне медведица вышла на экспедиционные вагончики. Носом поводит на съестное, чует, жаждет полакомиться, но при этом я то, как-то против. Смешно представить: чтоб её близко не подпускать, вынужден был я без перерыва движки на полную мощность запускать. Один глохнет, а я уже наготове другой держу – грохот, я вам доложу грóховый! На шум то она наступать не решалась, но караулила меня около костра терпеливо… Часов шесть, пока группа не вернулась! И это ещё неплохо, другой, в похожей ситуации только и успел, что взобраться на балóк, да наблюдать, как методично поглощается экспедиционный «холодильник», запасы тогда хранили в простом ящике тут же рядом, прямо в снегу. М-да, этот тоже терпеливый. Ну, в общем, обозлился я: лежу в снегу как лыжа, мёрзну, ну что такое в самом деле! Кто здесь охотник, кто добыча? Ну если я обозлился, то тут уж ничего не поделаешь, сам буду потом жалеть… Такой шмон устроил! Прямо снего-взрывная машина! «Эй ты, медведь, выходи! А то я за себя не отвечаю!» Ка-ак гряхнул лыжей! В общем, что рассказывать: провалился я туда культурно с грохотом и со всеми потрохами, вплоть до поломанных лыж. И «шершебка» меня тащила, и косач страховал, да всё напрасно… Вода оказалось это геотермальная! Бьётся себе, журчит из-под земли такой милый родничок и не замерзает. Вот и всё. Опосля-то оно, как это обычно и бывает, всё просто оказалось: вот тебе и пар, вот тебе и «опушка» вокруг норы, вот тебе и медвежья берлога.

Яма (Рассказы моего отца)

Звали меня тогда "Леший". Два года в лесу, не бриться, не стричься, никуда не выбираться, ну, мыться, конечно… всё равно - зверь косматый. Представь себе, иду по лесной тропе: волосы до плеч, женщины завидовали, на поясе патронташ - тридцать патронов, кожаная куртка, ружьё за плечом, и вся семья меня провожает. Красота! Работали мы тогда в геологоразведочной. Тогда, по молодости, я часто думал, что это работа по мне, всю жизнь бы так. Дом есть, работа любимая есть, а что ещё надо? Для мужчины, как не крути, главное - это работа. Ни за что не догадаешься, что мы делали. Ямы копали! Точнее: копали траншеи до корневого грунта, вольфрам искали. Тяжёлый, я вам скажу, труд. Это только так кажется, что земля мягкая - сантиметров шестьдесят рыхлый грунт, а потом всё что угодно может быть: галька, песок, скалистый грунт, щебёнка. И это, знаешь ли, часто метров пять… В глубину, а в длину метров двести! Вот так выроешь, что снизу в небо, словно в колодец, смотришься - умаешься, выберешься наверх, чифиря глотнешь - пачку чая на стакан, сердечко застучит: та-та-та-та-та, бум-бум, и такая сила необыкновенная откуда-то появляется, что хоть снова за работу. Полежишь на травке, погреешься и - вперёд. А потом, опосля, приходит специалист-геолог, с таким небольшим ранцем для пробы грунта и начинает в маленькие пакетики собирать землю. Здесь горсть, там горсть, ещё пять метров пройдёт - ещё пакетик и всё… уехал. А мы снова, все эти двести метров зарываем! Опасно траншею оставлять, зверь ноги ломает. Иногда утром находили, добивали на мясо. Да, траншеи… Тяжёлая работа, но хорошая, никто не стоит над душой, сам себе господин. Ушёл с утра, весь день в лесу с семьёй, сколько сделаешь - столько сделаешь, всё в твоих руках в прямом смысле слова, и возвращаешься домой. Были, правда, случаи и не возвращались… Пять метров - это глубоко, лопатой снизу не докинешь, поэтому выбрасываешь землю ступенями, в несколько уступов. Вначале на один, потом взбираешься на него и метром выше. Землю, конечно, полагалось по технике безопасности искусственно осыпать, чтобы она плавно так к низу сужалась, да только всё одно торопишься, да и силы жалко тратить. Мало кто это делал... Не рой другому яму, да и себе тоже, всё одно - кому-то туда падать. Вот однажды так разошлись все по участкам, на карте предварительно отметили, как обычно, кто где, а вечером вернулись - бац, одного не досчитались. Подождали, подождали, что делать? Пошли искать на ночь глядя. По карте-то место нашли быстро, да там уже всё засыпано… Вот так вот просто. Еле откопали…
Нет, правда, хорошая работа. Прихожу на место, солнце только расходится, тени длинн-нющие. К середине дня в яме такой приятный тенёчек будет, что в самый раз. Раскладываюсь не спеша, обустраиваюсь, приглядываюсь что и как. Что за участок буду разрабатывать, решил ещё накануне, но силы всё-таки прикидываю сейчас, время рассчитываю, когда домой пойду. Достаю лопату с киркой - больше у нас ничего не было, да и хватало обычно и - ап… Но нет, сразу работать не начнёшь, семья не даст! Семья у меня такая: кошка, собака и два барсучонка. Собака-то она животное терпеливое, ждёт; кошка - так та часто дома, на хозяйстве остаётся, но барсучата! Пока ты им банку сгущёнки не откроешь, не дадут работать, хоть ты тресни. Можешь ласкать, можешь выгонять, всё одно: будут по дну траншеи метаться и лезть нахально под лопату. Накорми, мол, напои, отец родной. Вот вылакают они молоко, мордой потыкаются благодарно, тогда да - ищи-свищи их по лесу до обеда. Но только до обеда, хоть часы сверяй, к двенадцати вернутся, и снова будут требовать чего-нибудь сладенького, печенья или сахару… Забавные зверьки.
Попались они к нам по весне. Как-то обнаружили мы под сосной нору, в которую барсук забрался и поставили у входа капкан, думаем утром выберется, никуда не денется. Попался, убили. Да только оказалось барсучиха… Эх, думаем. Ведь наверняка… Принесли пилу, повалили дерево, и точно под ним, в корнях четыре барсучонка! Ну, что делать, совесть гложет - взяли с собой. А дома у нас как раз кошка окатилась, вот мы взяли и подложили ей барсучат. Ничего, она их как родных облизала, через мгновение, смотрим, бац, и они уже к ней пристроились - сосут. Двое выжили, подросли. Уже больше самой кошки стали, а всё равно найдут её, поймают, завалят, уж и не видать её за ними, а всё рано найдут соски и давай молоко! А она лижет их вместе с котятами, как ни в чём не бывало. Так вот и приручились. Всё время со мной, куда я - туда и они. Вечером ложишься спать, в палатку забираешься, мешок застёгиваешь, а они уже тут как тут - пристраиваются по бокам. А сами малыши уже так с нормальную собаку, килограмм пятнадцать-двадцать - боровы, только не высокие. Пригреются и спят. Но к ночи, барсук - зверь ночной, зашебуршится и вжик из палатки. Всю ночь где-то на пару гуляют. Только заснёшь под утро, они уже возвращаются. А лес ночной мокрый, всё в росе… И, естественно, они лезут этой своей мокрой мордой тебе под мышки греться! Брр! Ах ты! Вскакиваешь, хвать за шкирку обоих и выбрасываешь вон из палатки. Бесполезно, конечно, всё равно опять заберутся. И только когда притулупятся, пригреются по бокам, только тогда успокоятся. Да, а мне-то каково с двумя мокрыми мордами под мышками! В общем, вся ночь, что называется, барсуку под хвост. Последние часы перед рассветом только и удаётся поспать. Но не дай Бог, кто решит меня разбудить в эти часы и тронет за плечо! Спят барсуки чутко, чуть что - вцепятся в руки. Начальник экспедиции приезжал к нам однажды. Так он не подумавши, протянул мне руку, здороваясь… До руки они конечно не достали, но кирзовые сапоги разорвали в клочья, зубы у них, что сапожные ножи - острые. Нет, что не говори, хорошая семья, хорошая работа - вот и вся жизнь! Зачем я ушёл? Что приобрёл? Трудно сказать, но вот я иногда думаю, что с тех пор всё по жизни у меня яма. Да, да. Будто ушёл я с одной ямы в другую, а там и последняя… И семья у меня теперь настоящая есть и работа денежная и всё… Да только всё одно. Всё одно кажется, что на свет божий из ямы смотришь. Только тогда это в радость было, а сейчас… Так иногда тоскливо делается! Нет, убиваться - с чертями брататься, но думаешь в этакие беспросветные часы: зачем жизнь прожил, к чему. Уж лучше и не жить вовсе, чем так жить… Нехотя, в такие минуты, приходит мне на память одна история.
Знавал я в то время живших недалеко от меня отца с сыном. Хорошие, трудолюбивые, всё время вместе на охоту, на рыбу. Пошли они однажды, как и многие другие на кедровые сборы, и оба, как-то незаметно не вернулись. Хватились только на следующий день… Потом уже, выяснилась такая жуткая история: сын забрался на кедр, высоко - отец подсаживал, и с самой макушки, обтрясая шишки, сорвался… Налетел на ветки, распорол себе живот и повис ещё живой на кишках… Всё на глазах мгновенно побелевшего отца… Он быстро всё понял: до людей - два часа ходу, до больницы - ещё шесть. Достал ружьё, и вначале застрелил его, а потом себя.
Вот и я иногда думаю, вспоминая его: может лучше смерть, чем такая жизнь… Однако проходит время, потихонечку выкарабкиваешься из очередной впадины, и вдруг глядь, прояснилось, смотришь на это всё по-другому. И получается что не то важно где ты, и что ты, а то важно кто ты. Чело-век! Ведь это, говорят, значит, что мы лицом обращёны к вечности! Вот и вынес я с той поры из ямы, для себя такую нехитрую науку. Можно и в яме о небе помнить, а можно и с трона всё время в яму носом тыкаться. Всё дело во мне! И сейчас я с благодарностью вспоминаю ту мою первую яму, научившую меня смотреть на беду под другим углом зрения: снизу-вверх, от земли к небу.

Грунтовые воды (Рассказы моего отца)

Новую точку, как обычно выбирал Иваныч, он и в кабину-то к пилотам перебирается не иначе, как только карту с отметкой мне показать, на одобрение - важное дело, где выброситься. Подсели на берегу горной речки, лесотундра за полярным кругом, романтика, да и только! Название реки вот только не помню, зато помню, кто эту местность населяет: тунгусы, долганы и нганасаны. Последние, смешные, сами себя «ня» называют. Мы с ними встречались потом, на стойбище. Так, ничего: оленей пасут, охотятся, рыбу ловят. Да, так вот река. Река быстрая, да и уж на что горная – им не чета, метров восемьдесят в ширину! Противоположный берег не то, что наш, на котором мы сели – обрывистый и весь какой-то взлохмаченный, взъерошенный – просто негде приткнуться. И дальше, далеко за ним плавно изгибающаяся долина. Ну вот, подумали мы и решили, здесь, в пойме пристроиться. Берег, конечно, скучноватый, однообразный какой-то. Небольшие протоки да несколько деревьев, но особенно выбирать не приходится, третьего берега не дано. Низковато, может быть, да зато работать удобно. К тому же и лесок невдалеке обнаружился, он все споры и решил. Полторы тонны груза, да всё в одну жилую палатку! Измотались, одну аппаратную перетаскать, ох какие негабаритные ящики. Пока всё про всё – весь день как сквозь пальцы…
На следующий день, утром рано - страна зовёт: электроды, катушки с проводом, соль, топорик «классический» - туристический, да болотники само собой – весна уже была приличная. Вперёд – работать! Ушёл на полкилометра, буквально до леса, промеры сделал, вешки поставил, всё как надо, да и прогулялся неплохо, даром, что протоки мне не понравились, опасные, две даже перепрыгивать пришлось – узенькие, но быстрые и глубокие, да заросли утомительные. Местность вообще кругом болотистая, дикая, всё время продираться приходится, мы ещё давеча кустарничек чуть ниже пояса как раз пропалывали. Ну да нам не привыкать! А так - порядок.
Уже к вечеру, чую, дождик собирается, надо двигать домой, да и вроде бы всё сделал, а сделал дело, как известно, гуляй смело, да, с другой стороны, ещё по лесу побродить хочется. А тем временем, за этой моей думой, дождик основательно так накрапывает. Возвращаюсь – лучше поздно, чем никогда! Тем же путём назад, а погодка-то, смотрю, разгулялась. Подхожу к протоке, вот те на – нет! Зато есть целая река! Ну, правильно – солнце пекло раньше дай Бог, а сейчас… да ещё такой дождик плавно переходящий в ливень!.. Что делать? Прямо пойдёшь - коня потеряешь, то бишь снесёт, вон как бурлит, только ждёт; налево, направо всё одно - в обход! Да где он обход то? Поди найди! Теперь уже вокруг всё так пузырится, только поглядывай, как бы не ухнуть куда. Пригляделся, смотрю, деревце стоит не так далеко от берега, не то чтобы большое, но, в общем, так себе, подходящее, под мою мысль. Я, понятное дело, этим туристическим топориком… Романтика… Однако, наверное, час с лишним прошёл, прежде чем лопнули мозоли, хрустнула романтика, и только за ней закачалось дерево. Заваливаю эту сосну с прицелом на протоку, чтобы вершина на другой берег легла. Ан нет, немного в сторону повело и метра полтора макушка сосны не дотягивает до кустов на той стороне… Ну выбирать не приходится, я ползком, перебираюсь по стволу, за всё цепляюсь, ствол подо мной, как борзую лошадь мотает из стороны в сторону, вот осталось совсем чуть-чуть… Романтика! На самых последних ветках рывком прыгнул, да сорвался… Понесло меня, ох как понесло. Голова под водой, сапоги наверху или наоборот, уж не знаешь, что и лучше! Собрался в кучу, только бы, думаю, не коряга и не валун по голове, а то, что воду глотаю, так это ж, наверное, даже полезно. Бултыхаюсь, за всё что ни попади пытаюсь ухватиться, буквально за всё, что вижу, да что и не вижу. Вроде, ап, зацепился рукой за кусты, подтягиваюсь, отбиваю о какие-то камни колени, обдираю руки, но - выбираюсь! Повезло, легко отделался! Дух перевожу, болотники выжимаю, романтика, думаю, сейчас Иванычу расскажу, как я… глядь, а я на том же берегу, с которого начинал своё кругоречное плавание! М-да, печаль моя светла… Покурить бы. Как говорят в таких случаях: м-да… И главное что, конура наша даже отсюда виднеется, а я как собака мокрая на лакомый кусок мяса на неё уставился… Да на вот, укуси локоток! Что делать? Нечего делать! Холодно, голодно. Пошёл ещё раз на ту же сосну… Ну, что рассказывать, что рассказывать, всё так же: так же прыгнул, так же сорвался, так же понесло только что, повезло больше - за нужный берег зацепился.
Долго сидел у второй протоки. Про неё я как-то забыл. Дождик уже давно сменил имя на ливень, так что сквозь него с трудом прорисовывалась палатка. До неё метров сто, Иваныч высунулся, сковородкой помахал, мол, давай скорей чего задерживаешься, к ужину опаздываешь! Ага, думаю, сейчас, только крылья приделаю! Обидно. Пропадёшь так в ста метрах от палатки, никто и не заметит. Кричал я, кричал ему, да разве сквозь такой водопад что услышишь. Нет, на самом деле обидно! Мокрый, грязный, весь исцарапанный, облезлый какой-то… В общем, через час был я всё-таки дома! Ну, поговорили, пожурили мы друг друга этак ласково, да как не крути, небеса то свою волю диктуют, всё о потопе напоминают…
Утром - ослепительное солнце, а воды, тоже ослепительной, в реке прибыло, почти уже вровень с берегом. Задумался Иваныч… Пока думал, вода дошла уже до берега и тихой сапой, неторопливо, по-пластунски окружает нас со всех сторон. Всё, хватит думать. Ну что, куда? Мы ещё давеча приметили метрах в тридцати от нас бугорок с тремя сосенками, когда расселялись, этакий Арарат, так теперь сам Бог велел туда переселиться, без вариантов. Всё хозяйство перетаскали в одну палатку, покомпактней, и аппаратура и движки поближе. До сих пор помню, АБ-115-400 (агрегат бензоэлектрический – это ж надо так назвать!) три штуки, бензин… к ночи дождь рубит вовсю, погоды никакой. Однако утром, на следующий день, дождя практически нет, так, отдельные снайперские выстрелы. Видно, всё же захлебнулась за ночь атака. Однако дело своё он сделал – вокруг нас оказался кусок земли - остров три на пять метра! Мы уже записывались в Робинзоны и Пятницы-радисты, когда обнаружили на острове несколько леммингов, таких маленьких полевых мышей, настырных и жизнелюбивых, они, по-моему, даже зимой, под снегом бодрствуют. Ну что? Срочно переименовываемся в братьев Мазаев!
Дальше – больше! Островок вровень с водой, как это – заподлицо называется! Неудобно вслух, но - западло это называется. Что ж, - Иваныч грит, - рация, продукты, давай всё на деревья да повыше. Привязать, накрыть, обеспечить. Исполняю мудрые указания руководства. Мудрые-то они мудрые, да только каждая стойка, которую надо на пустые ящики поставить килограмм под сто пятьдесят… Что рассказывать, сделали всё.
Поздний, поздний вечер. Острова нет. Сидим в том, что осталось от палатки, воды по щиколотку, снова пошёл дождь. И откуда столько воды? А говорили потопа не было! Было, всё было. Иваныч грит, что похоже мы попали серьёзно - грунтовые воды пошли а это знаешь ли… Да и дождь к тому же в верховьях льёт не переставая – до горизонта всё затянуто сплошняком. Не верилось, но момент истины неотвратимо наступал… К утру бродим по колено в воде, лемминги на ящиках сидят, пищат. С ними, кстати, что делать? Консервы открываем на всех. Ну, в общем, чтоб долго не повторяться, скажу сразу - на следующий день сидим мы с Иванычем на раскладном столе, и вода сантиметрах в десяти от нас плескается… Романтика!.. Это значит, что под нами где-то девяносто сантиметров Гольфстрима идёт… Всё мы как-то принятие решения по русской привычке оттягивали, всё обустраивались. Палатку натянули, над головой подняв боковины, всё отлично, курортная зона, да и только! Вот только когда мимо нашего стола коряги айсбергами стало проволакивать, немного поплохело. Сидим, молимся, чтобы нас не зацепило, а посуда между тем, да какой там между тем, так, между ящиками плавает. Романтика. Устроились, веточку я двухметровую отстрогал и потихонечку, каждый час уровень воды отмечаю. Да, кстати, там, где мы раньше выбросились, валун такой здоровый нарисовался, эдак с два холодильника - забавно!
То да сё – стол начинает маскироваться под воду. Иваныч так внимательно на меня смотрит, ну, вроде, какое мнение у меня по этому поводу сформируется. Паники что ли боится? А что делать? – Риторический вопрос. Там сто метров горной реки, здесь шестьсот-семьсот грунтовых вод да и вообще неизвестно чего, два дня назад я уже имел честь убедиться, что это – до сих пор дрожь пробирает! Ну, что Иваныч – давай! Спички в парафин, спальники за спину, топор – туристический, о, сколько у меня теперь с ним связано! Тушёнка, ракетница, верёвка подлиньше. Долго, правда, поначалу думали, связываться между собой или нет, да потом всё-таки отказались... Решили идти к большому лесу, во что бы то ни стало, а ведь оба понимаем, что кто-нибудь реально может не дойти… Кто знает, что там под водой? Или протока или течением может унести – Иваныч очень тяжёлый, я – лёгкий, словом, на любой водный вкус, и на тот и на другой случай. Сидим, курим – хоть курево уберегли - иначе вообще смерть. Пора! А не хочется, не то слово! Иваныч говорит, - давай «Маяк» послушаем на дорожку – ну прям последняя сцена из фильма, боевая разведка перед заданием! Какие вопросы, кап, сейчас будет. Достаю, кручу верньеры.
Зарисовка: с трёх сторон вода, с четвёртой - болото, два мужика посреди этого залива сидят неизвестно на чём и радио слушают, да ещё лемминги попискивают в унисон с морзянкой! И вот те на, ищу «Маяк» минут двадцать, кручу частотки – хоть бы хны, никакой русской речи и в помине нет, не то что «Маяка», как никак - первая программа. Музыка ещё какая-то пробивается с хрипом, да и то, хрипит не по-нашему! Так тоскливо стало, не передать. Что называется, помереть спокойно не дадут, под русскую речь! Ну, что, двинули - с Богом! Подожди, - говорю, - смотри, вода, кажись, на убыль пошла! На несколько сантиметров спала, судя по рискам на веточке. – Да ну! – Ну! Ну, ждём мы у моря погоды, недоверчиво так ждём, но ждём. Долго ждём.
Через сутки опять появился наш островок, те же три на пять метров! Взбодрились. Вот и первое место стоянки обозначилось, только вот «холодильник» этот здоровый на ней красуется, обзор, что называется загораживает. М-да. Это ж надо ж, с каким напором вода шла, чтоб такие вещи заносить между делом? Всё потихонечку восстанавливаем, чистим - очень много грязи - по щиколотку нанесло. «Зайцы» наши тоже чистятся, по острову носятся, волнуются, домой, наверное, готовятся. Эх, нам бы тоже!.. Четвёртые сутки идут, и, вдруг слышим «вертушка» – МИ-8! Ах ты, родимый, ластами так ласково машет, аж сердце щемит. Зависает он над нами и начальник партии в проём двери своей рыжей бородищей по ветру полощется: «Что на связь не выходили!.. Что молчите? Такие вы и эдакие, и, ещё раз такие, редисочные?!» – ну, в общем, орёт что-то, а мы стоим, задрав головы вверх, слушаем его словно глас с небес, и как идиоты улыбаемся от счастья. - А я вот, - кричит сквозь шум винтов, - дефицит вам достал, - показывает нам две плетёнки куриных яиц!» - и тоже улыбается, всё понимает. И смех, и грех, смеялись так, что водой не отольёшь, не откачаешь, видать нервы сдали, ещё бы - такое напряжение!
Прошли эти грунтовые воды, и дождь понемногу прекратился. Погода наладилась. Отработали две недели что надо.
Никому мы ничего особенно не рассказывали, пустяки, на каждом шагу везде что-то происходит, но что правда, то правда, сильно нас эта история сблизила, и многому научила на всю жизнь. Порой сам не знаешь, что можно от себя ожидать и на что ты способен, ситуация для этого нужна. А тут вот, посмотрели мы друг друга, да и на себя, а это, знаешь ли, весьма и весьма немало, весьма... Ведь, мы раньше что, сидели, как с тобой, за столом трепались, кто бы что делал, кто бы что придумал!.. Да что говорить - только слова изводить! Это за столом, а вот так как мы там, на столе… Ну, да мне это уже не грозит, теперь я знаю.

Тигр (Рассказы моего отца)

Любил бродить я по тайге. Нет, в самом деле, не знал я ничего лучше, чем бродить в одиночестве по тайге, душа отдыхает. Говорят, будто человек – животное стадное и одному ему худо… Может быть так оно и есть, а всё же тайга здесь исключение. Главное с ней в мире жить, чувствовать её. Ведь я и охотился так, брал у тайги ровно столько сколько нужно. Орех, женьшень, мясо. Мясо - да, но это в основном чушки, то есть кабанчики, барсуки… Куница там, вот жене потом воротник справил. Но не обирал я тайгу, как нынче, подчистую, так, что уже ни следа, ни духу зверя нет. Но неприкасаемого тигра всё же убил, но и то особый случай. Любимую собаку он у меня утащил!
Дело было так. Жила у меня несколько лет замечательная псинка, сучка, всё время она была со мной, зверя ладно гоняла, дом сторожила, но однажды, как и полагается природой, загуляла и ушла в лес. Вернулась брюхатая, и скоро ощенилась. Смотрю, а масть у всех лопоухих помешана с волчьей. Сама она была крупная немецкая овчарка, с такими редкими небольшими прогарыми пятнами, а тут гляжу ещё и серая примесь. Ну, понятное дело. Семерых быстро по хатам раздал, а восьмого, ну прям волчонок, даром морда собачья, добрая, оставил себе – воспитаю, думаю. Вырос. Годовалым был самым крупным, но до овчарки не дорос, так в холке и остался, приблизительно как лайка. Однако понимал меня без слов! Умнейший пёс, такого за всю жизнь больше у меня никогда не было… И вот однажды, ушли мы как обычно в тайгу. Целый день проходили безрезультатно, но под конец всё же загнал он мне одну чушку. Долго держал, молодец, по кругу её водил, пока я с выстрелом подоспел. Остановились довольные: я разделываю, Разбой, так собаку звали, ждёт награды. У нас, охотников, всегда такой ритуал заведён был: шкуру и мясо человеку, а внутренности зверя - собаке. Урчит пёс над мясом, довольный, а я не торопясь костёр развёл, обед варганю, как вдруг чувствую, будто сквозняком потянуло и как-то неестественно тихо. Словно тень надо мной птичья мелькнула, смотрю - нет Разбоя, и только жалобное повизгивание в кустах… Рванулся было, но только, что и успел углядеть - тигр огромными прыжками, бесшумно по высокой траве в лес уходит. Через меня, полосатый, перепрыгнул, не тронул, собаку унёс.
Для тигра самое лакомое кушанье собака или волк. Человека он за просто так не тронет, надо очень постараться ему насолить. Но если на этом участке появился тигр, всё – волков не будет наверняка, а весь другой зверь уйдёт на другой край леса. Тигр и туда переместится вскорости, и снова всё повторится - так заведено. Как мой Разбой хищника не учуял? Э-эх, Разбой, Разбой, морда ты моя. Да на то он и хищник, конечно, подобрался с наветренной стороны, да и ловко, что говорить. Как бы то ни было, решил я ему отомстить. Никто из зверей меня так не обижал, а тут задел не на шутку. Два года я его выслеживал. Уж и повадки его разузнал, и где он себе брюхо нагуливает, а всё никак прищучить мне его не удавалось, всё ловко уходил. Одно слово - тигр! Но всему своё время. Пришла осень. Нет в тайге времени более чудесного, чем осень. Идёшь, вдыхаешь свежий, холодковатый воздух, лес шумит - в глазах мелькает от беспрерывно порхающей листвы. Сопки усыпаны молочно-жёлтой на ветру изнанкой листьев – дух захватывает. Вот в это-то время и довелось мне снова встретиться с моим старым знакомцем. Только теперь мы ролями поменялись…
Вообще-то тигра увидеть – большая редкость. Мало кому могло этим пофартить. Я видел его только два раза: когда он собаку унёс и когда нагнал я его осенью. Не надо думать, что мстительность присуща только человеку. Я знал одного тракториста, который хвастал, и это была правда, что сумел однажды ранить тигра. Ранить, но не догнать. И что вы думаете, через несколько лет, когда мы подрабатывали в Леспромхозе произошёл такой случай. Этот парень оставлял обычно свой трактор на вершине сопки. Стартёр там сломан, или ещё что, но так было у нас достаточно часто, утром с горы, легко завести. Мы уже собрались, ушли к машине, а он подзадержался воду слить из трактора. Пять минут нет, десять. Покричали и пошли обратно. Нашли мы его метрах в двухстах от трактора. Как видно, когда он под ним лежал и краник отворачивал, тигр его за ноги так тихо вынул, что он даже пикнуть не успел, задавил, оттащил подальше, а потом всю грудину съел и ушёл. За десять минут. Вот так вот просто. На войне как на войне, надо осторожно шутки шутить.
Застал я его на пиру: разделывал он, почти как я когда-то, двух жирных чушек. Только что в прыжке он их одним ударом разбил и теперь жадно лакомился! Зверь килограмм под триста и метра три в длину! Не мудрено. Торопись, думаю, только-только ещё по свежей крови, его одуревшего и можно достать, сколько раз уже уходил. А у меня ружьецо такое коротенькое было, дробовик с нарезным стволом. Да, да именно дробовик. Не знаю, какие уж там умельцы его собирали, но явно не в первый раз. Я его всегда под мышкой носил, короткое – удобно, но примитив страшный, подводило оно меня тогда часто, ну, думаю, только не сейчас, сейчас ты от меня не уйдёшь. И вот только я на него вышел, только заметил полосатое пятно - почти сразу, не раздумывая, заряд послал, навскидку… Визг и рёв был страшный, всё равно, что оглушило, только чувствую, волосы на голове зашевелились - страшно. Страшно, но как говорят одесситы, не настолько, чтобы бояться. Кипит кровь, кипит, обозляю себя воспоминаниями, нет, думаю, всё равно я тебе отомщу! А его крутит, он такие кульбиты начал совершать раненный – уму не постижимо. Пытается понять с какой стороны опасность и не может сообразить. На поляне трава, местами очень высокая, так вот он её примял посередине, так, что мне только лучше стало видно, как на ладони, а меня по-прежнему не видно. Ну, думаю, это твоя судьба. Я перезарядил и ещё. Не рёв, а ор; не глотка - а зев! Мечется, бросается из стороны в сторону, бьёт лапами по воздуху, пытается врага найти. Вот тебе ешё! И откуда в нём столько этой лютой энергии? Не даром говорят у кошки девять жизней - восемь раз стрелял! Сделал он последний прыжок, перевернулся в воздухе и упал за пригорком! Ну, хитрюга, думаю, я же знаю, как мёртвый зверь падает, вижу, что не убит, есть в нём ещё сила для последнего удара. Лежит, ждет, когда охотник подойдёт, чтобы последним всплеском отомстить за смерть, хватит и одного удара. Тихо взобрался на дерево, нашёл его среди травы и несуетливо, расчётливо-холоднокровно, прицельно достал его точно между глазом и ухом, в смертельную точку – вижу задёргался. Вот тогда только лишь я позволил себе подойти, да и то, всё равно осторожно, сколько таких случаев было… Закон смерти, но и закон мести един: я мстил за смерть любимого пса, а он за свою. Подхожу и стволом в глаз тыкаю, так у охотников принято: если дрогнет веко, даже если очень хорошо притворяться, всё равно дрогнет, то тут же контрольный выстрел, в этот самый глаз… Вот так вот, жёстко. Нет, всё - глаз зелёный, не живой, подёрнутый уже плёнкой, всё. И тут только мне его жалко стало, наглядеться не могу, красавец удивительный! Эх ты, царь зверей. Угораздило же тебя.
Я его даже перевернуть на другой бок не смог, настолько он был тяжёлый! Не мышцы, а кручёные канаты, в полосатую шкуру облечёные. Посидел, покурил, как бы запал свой жёсткий переживая. И вот ведь, думаю, какая штука: восемь раз стрелял и все восемь попал, все! Вообще-то я хороший стрелок. Когда работал в Зверлесхозе, был у нас заведён обычай самим назначать бригадира. А бригадир, он всему отряду, восемь человек, промысловые участки назначает, ну, само собой разумеется, и себя не обижает. Все хотели за звание побороться: и выгодно и почётно! Ну, так вот: брали мы пустую консервную банку из под фасоли, СКС, и по очереди обойму из десяти патронов выпускали. Нужно было, чтобы банка ни разу не присела между выстрелами. Так что хочу сказать: три года подряд я был бригадиром… Знал я, что стрелял не плохо, но чтобы после семи попаданий зверь крутился и визжал что твои черти на сковородке, такого ещё мне известно не было.
Кости, у меня купили китайцы, скелет весь - очень уж у них это ценится в медицине, настойки из них какие-то делают, ещё что-то. Шкура же долго лежала в пристройке на полу, целиком даже и не помещаясь, заворачивали. Просто колоссальная! Да и её со временем променял, видеть не мог свой трофей без боли, слишком противоречивые чувства будил он во мне. С тех пор успокоился, примирился сам с собой и тигра больше не трогал. С тайгой надо жить в мире, да и царю тайги - царское место в тайге!

Роман с Го

В детстве я увлекался логическими играми. Встретив новую я непременно узнавал правила и учил играть всех родных и близких.

Школьником, классе, наверное, в четвёртом я лежал в больнице. Время проходило весело. Палаты соревновались в поедании таблеток залпом. Особенным шиком считалось выпить шесть-семь таблеток с одной столовой ложкой воды.  Стометровки по коридору, салочки и колдунчики – самые безобидные занятия для изнывающих от лечения детей. Вечерами сушили на батареях чёрный хлеб с подсолнечным маслом. За что бывали на ночь глядя позорно выставляемы в коридор.

Конечно же развлекали друг друга разнообразными головоломками, ребусами, бесконечными анкетами. Десятки лабиринтов создаваемых каждый день разгадывала вся больница. Чёрная, общая тетрадь тех времён по-прежнему лучшая энциклопедия «Что, где, когда». Однако на исходе недели баталии утихали, и детская республика замирала в ожидании, старалась вести себя тише воды, ниже травы.

ПО выходным, в зале встреч становилось тесно. От людей и подарков. Маленький праздник на больничной улице. Трудно отказать ребёнку в сладкой радости. Понимая это палаты заготавливались провизией впрок. Очередного посещения и я ждал особенным с нетерпением. И вот прозвучало:

- Мама, купи мне самую сложную игру.

- Пойдём в магазин, выберешь себе сам.

В «Спортивном» все знакомые игры я отмёл: шахматы, шашки, нарды, реверси, гомоку и пр., но на самой верхней полке, поражая воображение, красовалась огромная доска с множеством пересекающихся линий, от которых рябило в глазах. «Вот эта, наверное, самая сложная, — подумал я». Судьба её была решена.

Кажется, тогда я первый раз сбежал из больницы… Опробовал игру дома. Однако, насколько помню, особого впечатления она на меня не произвела. ДСП доска, большие прямоугольные пластмассовые коробки с керамическими камнями. Конечно, опыт других игр мне подсказывал, что скрытого в игре несомненно больше, чем видимого. Но хотелось то играть сейчас! И я взял её в осаду.

До полуночи, пока не выгоняли родители, мы с другом, при тусклом свете настольной лампы неравномерно делили пространство доски между собой. Я — по диагонали, соперник — по третьей линии. Ничего понятно не было, но расходились мы жутко довольные, что приобщились к тайному искусству неизвестной игры. Уже по телефону я объявлял подсчитанный результат и, на завтра назначалась новая встреча.

Несомненно, мощнейшим импульсом для развития нашего Го послужила серия статей в «Науке и жизни». Огромное спасибо Нилову и Асташкину. Все закоулки страниц были изучены от корки до корки, задачи решены, партия Такемии Масаки и Чё Чикуна за титул КИСЭЙ выучена наизусть.

Скоро все уже во дворе рубились в Го. Дома проводились самопальные турниры одновременно по нескольким играм. Тогда же мы уже играли двое на двое, не догадываясь что называется это как-то иначе, нежели команда. Словом – всё пыхтело и дымилось. Однако, я постоянно выигрывал и интерес мой гас. Не знаю, чем бы всё это закончилось, если бы, однажды, отец не предложил мне поехать в Москву, поискать клуб.

Выглядело это так: выйдя из метро в центре города, мы огляделись по сторонам света и отправились ИСКАТЬ. На что мы надеялись, теперь понять сложно, но прелесть я в этом чую необычайную! Квартал за кварталом был досконально исследован, опрошены несколько справочных и десятки людей. Результат нулевой. Впрочем, погода стояла хорошая, и погуляли мы замечательно. Возвратившись в приподнятом настроении, нас посетила светлая идея. Не откладывая в долгий ящик, мы сели писать письмо в «Науку и жизнь»... Журнал оказался близок не только науке, но и жизни – через неделю пришёл ответ!

Не помню дословно, что было в том отпечатанном на машинке бланке (впрочем, текст сохранился), но суть в следующем: Мы поражены настойчивостью детей в подмосковном городе и советуем обратиться в московский клуб А. Попова, если он работает или спорткомплекс «Олимпийский», где нам подскажут что и как.
Мобилизовав знакомую девушку, с которой мы играли чаще всего, (имевшую, между прочим, КМС по шахматам) в один из выходных мы отправились на поиски «соучастников». Изрядно покружив вокруг Спорткомплекса и вдоволь посмущав техничек и билетёрш словосочетанием «Го» мы, наконец, обнаружили на первом этаже здания шахматный клуб и женщину, которая на недвусмысленный вопрос в лоб: «умеет ли тут кто-нибудь играть в Го», дала столь же недвусмысленный ответ: «ну, я умею». Так я познакомился с Софьей Евгеньевной Мазловой.

Я был потрясён, не тем, что у неё, как она с улыбкой поведала нам - второй дан, а тем, что она на самом деле ТОЖЕ играет в Го. Без лишних обиняков она предложила нам сыграть в сеансе на девяти камнях форы… Гандикап? Я был жестоко оскорблён, ещё бы – ведь я уже знал правила и чемпион двора! Так состоялась моя первая в жизни игра на форе.

Партия была мною выиграна. Но удивлён я был изрядно. Я видел, что от девяти камней не осталось и следа и лишь аккуратная игра в йосе, позволила мне выиграть несколько очков. Утешало только то, что ещё больше был удивлен наш сеансёр:

- Откуда вы такие приехали? – спросила она, и, немного помолчав, добавила - Скоро будет проходить Чемпионат Москвы среди юношей. Хотите поучаствовать?

Пожалуй, с этого момента я впервые ПРОчувствовал, что не только в Японии есть люди, которые играют в эту древнюю игру.

ПУШКИН - ЭТО НАШЕ НИКОГДА

В поисках Пушкина.

"Пушкин! Пушкин! Какой прекрасный сон мне приснился в жизни!"
Н. В. Гоголь.

Пушкин не имя - это титул. Это герб целой эпохи - тот самый суверенный север, на который указывает компас нашей совести в дремучем лесу литературы, и хотел бы обойти стороной, но не можешь, он всегда впереди. И вместе с тем, Пушкин позади вместе с породившим и убившим его золотым веком, он безнадёжно отстал от нашего железного, как прекрасная породистая лошадь от старенького самолёта. В каком-то смысле Пушкин не умирал вовсе, или, можно сказать по-другому, его вообще не было: так испокон веку незаметно то, что всегда есть. Он известен, как алфавит от "а" до "я", но в буквах его, по разному сложенных, всегда есть место невмещаемому.
Мы читаем, но не впитываем его специально; остаётся только то, что осталось. Однако остаток оказывается больше целого.
Он не учил нас по-новому смотреть на себя - русских; но вот вдруг он открыл для нас Африку, из которой мы увидели Россию и странных себя. Ведь это он сказал, что "Россия слишком мало известна русским". Он не создавал нарочно новых форм, но оказался родоначальником всех начинаний. Он слагал из тех же букв те же слова, но в таком знакомом и стёртом городском языке мы узрели скандинавские руны, египетские иероглифы со сказочными картами ненайденных сокровищ, тут же рядом, двести лет назад. Как же было светло! Но поняли мы это только когда начали искать друг друга наощупь. Да и так ли? Всеми знаемый наизусть со школьной скамьи некролог, посвящённый гибели Пушкина: "Солнце нашей поэзии закатилось…" будучи напечатан, вызвал-таки строгий оклик. Заговорились! Ведь солнцем мог быть только всеми почитаемый государь, который, кстати, назвал Пушкина умнейшим из людей России. Да, но солнце-то действительно закатилось!
Его мифриловая кольчуга не заржавела для нескольких поколений благородных литературных эпигонов и не менее благородных подражателей. Она выдержала всё… Но искони, так уж повелось, свинцовые отточия верней находили свою цель, чем оставленные пером… Быть может, сложное их воздействие на мысль нашей страны, синонимично кровопусканию при болезни? Ведь изничтожение поэта в нашей стране ритуально... Быть может. И всё-таки, вспомним Блока: "Пушкина убила не пуля Дантеса, а недостаток воздуха". Отпели, закопали, замолили. Втиснули в намоленный оклад литературного образа. Стригли карандашный портрет под стандарт "неповторимой личности", но резали воду, ничего не вышло: ведь, как сказал Гоголь, "у него нет личности". Надгробные речи, многотомные издания, монографии, союзы и объединения... разлетелась череда птенцов зевесова орла, до новой свинцовой очепятки.
Провожали, ставили памятники; но, если зреть в корень, так ведь это он проводил и похоронил всю русскую литературу "до".
Судьба Онегина, право, куда закономернее, чем судьба его создателя. Впрочем, творение по-настоящему гениальное всегда оказывается выше бытовых подробностей жизни своего творца и, одновременно, оказывается его же вершинной перспективой. И хотя нам дано различить: "Вот это Пушкин, а это Достоевский", мы понимаем, что они чем-то невозможно похожи на нечто вне себя. Потому что они преодолели себя. И в тоже время если одного мы охарактеризуем: "психологизм и полифония Достоевского", то другого… Простота? Гражданственность и лиризм? Типичность героев? Всё это отчасти так, но в целом явно не то. Мы можем даже предложить связь найденную Ахматовой: "Персонажи Достоевского - это состарившиеся герои Пушкина", однако это не решит вопроса. Универсализм Пушкина? Ну, может быть, теплее; не зря, наверное, друзья называли его Протеем. Он, как и многие другие, говорит от себя, он, как и многие другие, говорит про себя, а получается не то и не другое - космос! Но всё же и это не главное.
Поистине, "настоящая правда не правдоподобна": Пушкин - это наше никогда. Зачин, не сбывшаяся мечта о прошлом, не оконченная икона России, живая и мёртвая вода непочатой сказки. Нет Александра Сергеевича, но есть Пушкин, как золотой и неразменный запас. И в этом наша гордость, и главная национальная опасность. Что толку заявить, что Пушкин есть, его, как говорил Розанов, надо есть! Нам же, похоже, делают от него прививку загодя, уже в школьном возрасте. Скажу ещё резче - надо быть им! Как "Адам", нечто вроде титула - герцог де Земля, так и Пушкин - поистине Адам нашего будущего!
Где гармонии хранится камертон? Нечем дышать, или, точнее, негде дышать. В уши, ноздри, глаза, как в двери, изо дня в день стучит информативный безликий ликбез. Когда же спасительного кислорода нет в крови (а в итоге и в языке), то остаётся только высушенный юбилейный субстрат на газоне: "Ай да Пушкин…"
Народ безмолвствует. Ему велят: "Кричите: да здравствует царь Дмитрий Иванович", а он безмолвствует. Но нет, наше поколение, к сожалению, скорее, как в черновой редакции "Бориса Годунова", бросает шапки и бормочет ровно то, что нужно… ибо в главных героях нынче мёртвые души. Невольно вспоминается тот эпизод, в котором Гоголь читал Пушкину "Мёртвых душ", а постепенно мрачневший от строчки к строчке Пушкин произнёс в конце концов: "Боже, как грустна наша Россия".
Есть что-то обречённое в констатации: "выше головы не прыгнешь". Словно бы безголовая Россия вообще может прыгать, хотя бы и выше чего-то. Словно бы его гибелью мы согласились уже с гибелью грядущего. Колосс на глиняных крылах.

Но нет, всё это не так. Слава Богу - и Пушкину - что он пришёл вовремя и, уходя, не задержался. Задержись он до нашего времени, дерзни он появиться ныне, ("чёрт догадал меня родиться в России с душою и талантом!") простиралось бы его творчество в лучшем случае до журналиста или, скорее всего… был бы он недоучившимся студентом курса второго литературного института, мальчиком на побегушках, скажем, курьером какой-нибудь по-местной газеты. Но никак не поэтом "всея демократической России", и уж тем более не драматургом или прозаиком. Цензура той поры - это цезура нынешней. Если тогда что-то антигосударственное вычёркивали, то сегодня нечто ст?ящее просто лаконично исчезает вместе с мыслью ещё в зародыше. Аборт и клонирование мысли. Девиз прост: хамить - выгодно, остальное - нежизнеспособно. Так что, остаётся разве что киносценарии пописывать. Но тогда всё пришлось бы менять: "Скупой брокер" или, скажем, "Ф?говая дамочка". Жёстко? Не будем отшучиваться, давайте ответим: Да или Нет? С его-то дворянскими понятиями о чести? Может быть, нашёл бы себя за рубежом, или, точнее, рубеж бы нашёл его? Касательно последнего ясно: "Клянусь вам моею честию, что я ни за что не согласился бы - ни переменить Родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Бог".
Остальное же - сквозь века….

…По-прежнему всё пусто.

Здравствуй племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст…

Я уверен, Пушкин и ныне среди нас. Однако в оцифрованном потоке современности его не заметят, как, наверное, и не примечают где-нибудь в стольном граде Петра, застольном Киеве и сугубо стильной Москве. Потому что он, вбирающий в себя время, сам был вне его. А мы? Мы так… Всё это маленькие трагедии расколотой империи Третьего Рима, о масштабах которых никто никогда не узнает. Кто поведает нам о том, что не вернуть? Пушкин? "Бесспорно, унёс он с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем". (Ф. М. Достоевский).
В конце концов, может быть, пора начать хотя бы сожалеть о том, что гоголевские надежды увидеть лет через двести Пушкина как "русского человека в развитии" не сбылись? Почему, ведь, казалось бы, всё для этого было? В чём тайна не сбывшегося на своей вершине великорусского духа? Может быть, россияне уже не русские? Ну хорошо, сдались, не сейчас, но свершится ли? Так и хочется вскинуть вверх вопрос Жуковского: "Что видишь Пушкин?"
Чума - понятно. Но пир или панихида?! Один мерещится выход, да и тот тупик? Может быть, и так. Однако вспомним, был в средние века такой забавный трактат: "О пользе безвыходных ситуаций". Давайте же извлекать пользу! И, кроме того, не робеть зреть в корень. Ведь если уж сам Александр Сергеевич с его острейшим взглядом "на три аршина под землёю", "со страшной высоты Парнаса" не заметил, не соприкоснулся с Оптиной пустынью... Если он, имея в товарищах Гоголя и Киреевского, мог позволить себе не знать о Тихоне Задонском и о дивеевском старце Серафиме, то что говорить о нашей слепоте сегодня? Молчать да искать.
Быть может, мы и сейчас проходим мимо тайны жизни, не чувствуя и не понимая тайны духа? Быть может, сжигая вселенную для собственного бесценного обогрева, мы так и не проверили древнюю догадку, что в неё можно вчитываться, как в книгу?

Восприятие Пушкина, основателя русского литературного языка, тает на наших глазах. Прервалась традиция, и скоро плоды этой пустоты достигнут до нас. Да, мы уверенно можем критиковать его и, подобно Ксерксу, бичевать непослушное море; мы можем настырно копошиться в его черновиках и пополнять Дон Жуанские списки, но мы так и не выходим на простор его мысли. Мы разучились дышать полной грудью, тем неповторимым разнотравьем России, которое и вскормило его, которое соткало его именно таким - солнечным сплетением русской культуры. "Любовь, Россия, солнце, Пушкин…" Но вслух сегодня, конечно, иначе: "сквозит, знаете ли, старьём". А завтра? Подчёркиваю - Пушкин утонет на наших глазах. Это, правда, не значит, что он исчез-нет. Повторяю - нет! Но то, что останется, скорее будет напоминать знатокам таинственную Атлантиду, опираясь на легенды которой, можно обосновать и построить всё и вся, но...
А виноват кто?
Пушкин?
Не знаю, по-моему придёт переосмысление текста как такового. Ведь человек, в конце концов, тоже текст; раскавыченная, как говорят, цитата, стремящаяся стать Словом в начале иного, запредельно иного текста… А ведь у Пушкина необычайно высокая валентность славянской вязи речи. И потому, даже самое последнее его чердачное окно оказывается загадкой языка. Слова зачастую не просто вызывают друг друга из хаоса в сложное переплетение словесных рядов, но обязывают стоять исключительно на своём месте, обеспечивая, при этом, предельно прочные и, вместе с тем, лёгкие и гармоничные сочетания. Каждое стихотворение, - говорил Блок, - это покрывало, натянутое на остриях нескольких слов. Прозреть неоткрытый, не созданный ещё метаобраз такого текста - задача исключительно интересная. И это задача будущего.

Овод Сократа укусил-таки Афины да так, что они в последнем рывке создали поистине греческого лебедя - Платона. Того Платона, который вложил в уста Сократа сакраментальную фразу: "Прекрасное - трудно", того Платона, гений которого вот уже две с половиной тысячи лет порождает всё многообразие мировой философии. Каждая нео-эпоха видит в нём исключительно своё, ещё не высказанное, не выстраданное, не оспоренное. Надеюсь, подобное же должно произойти и с нашим, как его называли Жуковский и Вяземский, "сверчком" - гением Пушкина. Но для этого необходима совершенно иная вселенная слова, чтобы звезда Пушкина, пусть и Полярная звезда галактического полюса, оказалась в ином созвездии, тогда есть надежда. Прошло то время, когда поэты "аукались Пушкиным". Как аукнется, так и откликнется: пройдёт и время анализа, сопоставления букв, слов, биографий, школ и направлений. Пройдёт, не исчезнет, но пройдёт вместе с незнакомыми нам реалиями, неожиданным и таким долгожданным переосмыслением.
И тогда снова вспомнят это "весёлое имя - Пушкин". И оно снова окажется разным! Как и полагается человеку, не обеднённому определениями, Пушкин сочетал в себе противоположности и даже, казалось бы, взаимоисключающие свойства. И потому личность его, я уверен, не получит окончательного разрешения. Он достиг нашей предельной световой скорости и потому стал источником парадоксов даже в века космических кораблей, но не перестал, при этом, быть светом.
Двуликий, многоликий, но феноменально "мой Пушкин". А где же "наш" Пушкин? Нет. Как весьма верно нет его и в пьесе Булгакова "Александр Пушкин". Так и в нашей истории - нет. Точнее, мы знаем, что есть, но где, в чём - нельзя сказать точно. Его годовые кольца настолько в сердцевине русского дуба, что уже и не помнят ветви о той его сказочной поре золотых жёлудей. До сих пор путает нас и смущает главная, двойственная загадка человека: "Пришли мне, - адресует Жуковский несколько строчек Пушкину, - то, что будет сделано твоим добрым Гением. То, что напроказит твой злой гений, оставь у себя".
Когда Дионис и Аполлон, выхватывая друг у друга поэтическую лиру, пришли, в конце концов, на пророческий суд Исайи, то обоим был вынесен суровый вердикт: "глаголом жечь сердца людей". Однако, может быть и осознав это, неутомимые гении Пушкина продолжали шествовать врозь, доведя эту его янусовскую раздвоенность до такого страшного вулканического напряжения, что спасти его могла только катастрофа нового рождения - смерть. "Давно усталый раб замыслил я побег". Двенадцать лет "до": "Дай срок, - словно упрашивает Пушкин, своего учителя, - жадно принимаю твоё пророчество, пусть трагедия искупит меня, но до трагедии ли нашему чёрствому веку? По крайней мере оставь мне надежду".
Вы вспомните, какие интриги плелись вокруг Пушкина последние годы его жизни! Сколько было случайных совпадений и сколько подстроенных ситуаций. Помните, что наворожила Пушкину гадалка… А ведь он всерьёз, как говорил, "струхнул" при виде белокурого офицера. Хотя пророчество, как остро заметила Марина Цветаева, не сбылось - убил его не белый цвет, которого он так суеверно избегал, а человек-пробел. Да и погиб-то он без талисмана Нащокина, "единственно настоящего друга"… Это бирюзовое колечко уже при смерти он подарил Данзасу. И пусть дома разделились на две категории: те, в которых он бывал, и те где мог побывать. Пусть, минуя многие л?та, Блок говорил о "предсмертных вздохах пушкинской эпохи", сейчас, двести лет спустя, на экране наших книг: "Пушкин - это наше никогда".


Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить… И глядь - как раз - умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -…




_____________________

О нашем времени или хорошо или ничего. Но, крест и хлеб - это то, что всегда актуально и всегда врозь. Пусть на изломе тысячелетий наползли смутные времена, это не даёт нам право быть слабыми. Кажется, Герцен говорил о том, что Пётр I перевернул Русь реформами, а народ ответил ему Пушкиным? Теперь наш ход, двести лет спустя.